В год от Воплощения Господа нашего восемьсот двадцать пятый, мая седьмого дня, я, Франческо ди Медини, магистр богословия, отравитель-дилетант и авантюрист, холодеющей рукою вывожу эти строки на постоялом дворе близ Авентинского холма в Риме. Ужасный недуг скосил меня поутру безжалостно, и как опытный врач, осознаю грозные симптомы его; как то: тупая головная боль, уксусный привкус во рту, мелкое трепетание пальцев, смутная тяга к капустному рассолу, полное отсутствие денег, плаща с лисьим подбоем, почти нового, а также смысла жизни и желания зреть опухший образ свой в умывальном тазу, полном презренных козявий и банной мути.
Потомки! Прогрессивные вы мои, никогда не мешайте фалернского вина с греческой мастикой и двойным пивом.
Милосердный Господь не оставил меня погибать в одиночестве и ниспослал мне верного и преданного друга-ростовщика Мойшу по прозвищу Клоп Всмятку. Сей сострадательный муж столь жаждет свидания со мной, что приходится задвигать дверь ларем. Второй час он с плохо скрываемой страстью интимно шуршит в замочную скважину долговыми расписками и кличет стражу, правда, шепотом, ибо ему известно, что взломать трактирную дверь стоит дороже, чем въехать в Царствие Небесное на горбу ближнего своего. Надеюсь, сей мемуар будет достойным средством погашения долга и с лихвой окупит расходы на излечение моего утреннего недомогания. Через полторы тысячи лет синьор Клоп Всмятку сможет выставить мой труд на аукцион "Сотбис" и озолотиться, ибо ростовщики бессмертны, в отличие от королей, клириков и авантюристов.
Житие мое близится к закату, и, глядя в печальные пучины прожитых дней, как в зеркальную дорогу, где дробится гадальный светильник, я различаю несравненный чекан нескольких лет юности моей, проведенных в землях франков. То были годы нежности и братства, падений и воскресений, скорби и радости, свежих, как срез граната. Там остались люди, которых я люблю до сих пор, всех равно; вместе мы ходили по канатам придворного коварства и истинной дружбы. Вместе мы пригубили и неба, и ада. О том невозвратном времени прошу у Сладчайшей Мадонны слова.
Дабы не возникали у потомков моих восторженные поросячьи иллюзии относительно правдивости рассказа, кратко поведаю о себе.
Отец мой был бродячим богомазом, малевавшим святых в церквах Тосканы, маменьке же не было равных в исполнении танца живота, но достойная женщина почила, произведя меня на свет под телегой на торговом дворе. И до трех лет родитель мой таскал меня по дорогам на спине меж винным мехом и ящиком с красками. С шести лет я помню свое имя - Франческо - и не отрекусь от него, где бы и когда бы ни жил. Двенадцати годов, будучи привязанным, я наблюдал, как родителя пороли батожьем во Фьезоланском аббатстве за непотребное по поповскому разумению изображение Богородицы. Высекши, ему запретили писать под страхом ослепления каленым железом, после чего родитель подрабатывал по кабакам игрой на губах и рытьем нужников и за полгода благополучно допился до смерти, оставив мне в наследство всю подлунную Ойкумену и полную свободу передвижения.
С тех пор я не позволяю себе попрать Распятие, осквернить Капище, сжечь Коран или сорвать талиф с Иудея, но стойко ненавижу фанатиков и ханжей любого разбора. Я много странствовал, рвал, грыз, смаковал жизнь, как мозговой мосол, снимал пробу со всей матушки Европы и тетушки Азии. Я научился многому и остался невеждой, и в двадцать два года был изгнан из университетского города Падуи за убийство священника, учинившего гонения на еврейское гетто и бродячих мимов.
После застенка я захворал, деваться мне было некуда, но капризом Фортуны на полпути в земли франков умер, поев гуся с грибками, магистр богословия Джакомо ди Медини, призванный государем Карлом ко двору для учреждения академии при строящемся аббатстве святого Дионисия. Бедный магистр Джакомо так никогда и не узнал, что у него имеется младший брат Франческо, умевший подделывать верительные грамоты посредством хлебного мякиша, пемзы и чернильных орешков. Таким образом, ко двору одряхлевшего Императора франков явился магистр Франческо ди Медини, богослов, законник, врач, секретарь аббата монастыря - отца Бенедикта - и просто гадюка семибатюшная.
Дорогие мои потомки - совет стареющего авантюриста: мостите дороги, развивайте транспорт, осушайте болота, ставьте на перепутьях коробейников с пивом и баранками. Ибо до обетованной Ойкумены тащиться тяжело, слякотно, долго, но интересно. Странники, встречавшиеся мне по дороге, стонали под тяжестью заплечных мешков, доспехов и утвари, ягода черника утоляла дорожную жажду и делала губы синими, как у висельников. На привалах мы ловили маленьких лягушек для забавы и казнили комаров с криками отвращения.
Тамошние места на языке славянских племен зовутся кратким и точным географическим термином гребеня. Вообще, славянский язык, в отличие от вульгаты, иврита, койне и фарси, велик и могуч; к примеру, гибель и конец всякого дела славяне обозначают именем мелкого пушного зверя песца. При возгласе "Люди, песец!" мужчины хватаются за оружие, а женщины прячут детей и ценности.
Местность, послужившая ареной каверз, страстей и драм, веселит сердце и прочно закладывает грудь насморочным ветром с водной шири, голоса от простуды зычны и пропиты даже у нежнейших придворных дам. Народонаселение всех возрастов и верований блуждает среди живописного беспорядка диких валунов, буреломов, хлябей, гатей, и болотишек. На каждом шагу встречаются мотки ржавой колючей проволоки, бетонные доты времен Линии Маннергейма, мухоморные колонии и прочие ужасы войны.
Я был молод, обаятелен до тошноты, в багаже болтались несколько книг, ковчежцы со снадобьями и набор хирургических инструментов из Бухары. По подкладкам и в манжетах таились безделушки византийские и арабские весьма личного характера - до сих пор при воспоминании о них меня прошибает холодный пот. Император Карл с супругою (в дальнейшем буду звать ее Королевой-матерью во избежание путаницы), а также их старший сын Людовик, приняли меня с приязнью, и, обнаглев, я прочно присобачил к своему имени ученую степень, надеясь провести вынужденный франкский вояж в блаженном безделии. Город Аахен, игнорируя все географические карты, притулился к Реймсу до неприличия тесно. Скажем так: делая шаг к общему очагу, левой ногой вы находились в Реймсе, а правой въезжали в миску Аахенского придворного, а то и в трапезу Его Величества.
К безумному моему удивлению, никакого монастыря не существовало в природе, имелось голое место, а из голого места торчало четыре жерди. Навстречу мне вышла настоятельница - приор собора мать Магдала. На закорках сия великолепная дама несла крышу храмины в виде штуки белого полотна. Обворожив меня улыбкой, она вручила мне топор и послала рубить лапник, что я и проделывал, ошалев и позабыв снять перчатки с перстнями поверх, из-за чего надо мною обидно глумился очкастый служка в мятом подряснике.
О, мать Магдала! Незабвенная мать крышеносица! Ее неуемная сила духа и крепость веры превратили жизнь Аахенского двора в цепь непрерывных бодрений и трудовых будней на грани святости.
Дикие болгары, рыскавшие по ночам, аки волки алчущие, были сражены устрашающим видением: сидя при свечах по-турецки, как еврейские портняжки, особы франкского бомонда сшивали 115 метров белой бязи вручную. И были то: оба Их Величества, рыцарь Генрих Лев, рыцарь Марк Просветленный Паладин, иконописный отец Бенедикт, мать Магдала и ваш покорный слуга.
Храм возводили с рачением великим, а кто рачения не проявлял - горе тому, ибо мать Магдала появлялась за спиной ленивого грешника и вопрошала: "Тебе нечего де-е-елать?" - с материнской нежностью очковой кобры. И сильные мира сего бледнели и переполнялись рачением до краев.
Один рыцарь Марк Просветленный Паладин был немногословен, прост и честен. Его образ, то с вязанкой дров размером с небольшого носорога, то на опасной высоте лесов, служил немым укором оболтусам и любителям поковырять в носу на природе.
Мать Магдала, когда белоснежная лепота храма вознеслась в небеса, мы, ставшие запойными трудоголиками, были готовы расцеловать вас, невзирая на сан и обеты.
В связи с чем мать Магдала приняла постриг, не ведаю, и даже у такого ерника как я язык не повернулся бы спросить, ибо сия дама, будучи старше меня всего на год, исполняла обязанности не всякому мужчине по силам, притом была она добра и справедлива, знала грамоту и свободно читала Библию.
С начальником моим, приятнейшим отцом Бенедиктом, сложились у меня отношения наилюбовнейшие - спокойствие, дорогие потомки, клубничка в тех краях не растет, разве что морошка. Настоятель, любя, частенько обещался сжечь меня за поистине еретическую галиматью, кою я нес в академии, вроде алхимии и каббалы, но откладывал экзекуцию, ибо, в отличие от меня, нетвердо знал латинскую мессу. Монашество отец Бенедикт принял вынужденно, в юности был он придворным Его Величества Карла, разводил соколов, собак и топтал крестьянские посевы после жатвы, но, подвергшись опале, нашел утешение в церковной карьере. Подозреваю, что отец Бенедикт сразу распознал, что я за птица, но терпел меня как полезный кадр; в частности, в моих запасах имелся пузырек росного ладана, а сей продукт мы разболтали антисанитарной палочкой в чаше для елея, подозрительно напоминавшей ресторанную кокотницу. Двое суток от нас несло ладаном, как из ангельской кухни, но труды окупились - дня не проходило, чтобы кто-нибудь не лежал на погребальных носилках, ожидая соборования и путешествия в страну мертвых.
Его Величество Карл Великий был еще весьма крепким и полнокровным стариком. Жена его, по счету, кажется, восьмая, выглядела подле него девочкой, и невоспитанный Людовик, встречаясь с отцом, спрашивал: "Папб, мон ами, как вы себя чувствуете сегодня?" - с поистине детским нетерпением. Империя франков была весьма цивилизованным государством - при вступлении в должность ректора академии и секретаря мне выдали бюрократическую бумажку; в сей цидульке были графы, вопрошающие об имени, происхождении, роде занятий, и, что особенно неприятно, о причинах смерти. В последнюю графу я в первый же день вписал "не дождетесь".
Для некоего странного парада язычники и христиане были собраны на открытом месте, и во время поголовных смотрин равно приветствовали и хаяли друг друга. Стоя монастырской кучкой посреди сей ярмарки тщеславия и слушая единодушный возглас язычников, а именно протяжное "бу-у-у-у", мы преисполнились печалей многих, к тому же наиболее прогрессивные языческие иерархи пообещали нам в приватной беседе, что за каждое крестное знамение в их сторону может последовать религиозное внушение через мордобитие. Утешало одно - сии ультиматумы были единичны и к истинным язычникам не относились. Из скитаний своих я вынес одну истину: чем менее человек верует, тем более нетерпим и злобен к чужой вере.
"Есть во франкских землях король папа Карло, и сыновья у него какие-то деревянные... " Этот оригинальный силлогизм был слышан мною в ладожских краях, в гостях у торгового дома "Перегарсон и Похмелайнен" и двух финских колдуний, моих старинных подружек. И не могу возразить на это утверждение. Однажды славный город Аахен был выдернут из предутренней неги ужасной вестью: Людовик Каролинг, стакнувшись по ходу дела с болгарами и с рюгенским племенем, рутенами, выступил без разрешения отца-императора и матери нашей Церкви, по-славянски выражаясь, "с глумья", в поход на христиан-данов.
С кличем "А соборовать?!" лучезарный отец Бенедикт, помавая кокотницею с елеем и трепеща воскрилиями риз, взял с места аллюр в три креста в туман, а следом заспанный секретарь с требником чавкал сапогами в грязях, наконец-то соображая, чего стоит тихая монастырская должность.
Но королевская рать Людовика удалилась, виляя тыловыми обозами, непомазанная. Батальные сводки пришли гнусные: болгары резали стариков, женщин и детей угоняли в полон, франки перебили семью конунга христианина Готфрида и вернулись домой, сытые и довольные.
Новым конунгом данов стал малолетний Греттир, а ярлом, сиречь регентом при нем, Олаф, муж достойный, каждый вечер поровший нового правителя вящей профилактики ради. Даны объявили, что рады видеть в своих землях любые племена, кроме болгар и рутенов, и любые верования, кроме служителей Белого Бога. Община христиан была запрещена. На наше счастье, архиепископ Реймский Ангильберт, сражавшийся в дружине Людовика, по мере сил останавливал зверства, но что он мог один... Гнев данов был справедлив и горек. Датская бойня возмутила христианский мир, и наше аббатство посетил престарелый и больной Папа Лев III, большой друг Карла. Понтифик наложил епитимью на грешного сына Карла - и когда нас собрали на папскую взбучку в соборе, Людовик громоздился у алтаря и прилежно читал "Отче наш" нарочно нудным голосом. Речь Папы была страшна: старик обвинял, стыдил, отчитывал, обличал, поминал, что под боком у нас король Тьерри Каркассонский объявил род Меровингов происходящим по прямой линии от Иисуса Христа (Тьерри отворачивался с ледовитым выражением лица и чуть не посвистывал). И посреди гневного порицания, к ужасу прихожан, понтифик упал к нашим ногам, бездыханен.
Смятение в храме было столь велико, что кровавую процедуру первичной бальзамировки я провел прямо на плитах собора на глазах у дам, рыцарей, крестьян и женщин.
Когда отзвучали последние всхлипы и разослали гонцов для объявления вселенского собора, я бывалым оком приметил на лице императора Карла так называемую "гиппократову маску смерти": обтянувшиеся скулы, заостренный нос и вдавленные виски. Karolus Magna зело удручен был случившимся, и со дня на день мог наступить exitus, а по-славянски говоря, "кондрашка" августейшей особы и веселые времена для всех нас. Тем не менее, жизнь аббатства текла помаленьку. Аббат Бенедикт, дыша на ладан в кокотнице, справлял церковные требы и вершил таинство исповеди, мать Магдала подвизалась в госпитале и нищепитательных заведениях и вела переговоры о выкупе рабов, как христиан, так и язычников, с работорговцами и хозяевами. Вольноотпущенникам она давала желанную свободу и прочую помощь, причем освобожденных язычников никто насильно в купель не тащил.
Академия моя, торчавшая на ветродуе в моем простуженном лице, тоже не стояла без дела; приходило множество людей, и, помнится, одному гордому скандинаву, прежде служившему в варяжском легионе при дворе византийских багрянородных, понадобился курс латыни. Явился также весьма въедливый, как моль, язычник, где-то понабравшийся сведений, и пытался уязвить меня спорным вопросом: "Согласно вашему учению, Господь тот, кто больше всех страдал, но не означает ли это, что Господь ваш - Иуда, ибо страдания душевные горше страданий телесных?" Вопрос старый, этой шуткой в падуанском университете резали первокурсников. Пришлось объяснить, что Господь не тот, кто страдал, а тот, кто победил смерть смертью и вырвал у ада жало. Простите отступление старому болтуну, но когда же мы добьемся согласия... Бальдр и Христос, Дьявол и Иуда, слепой Хед и Локи, древо Иггдрасиль, древо Сефирот и древо Жизни, Рагнарек и Апокалипсис, Царство Бальдра и Небесный Иерусалим... Племена и народы рвут друг другу глотки из-за запятой, и нет окончания распрям...
Кто-то приходил для обмена знаниями, что мне, самозванцу и мазурику, было весьма на руку; к примеру, пришли трое - люди странные, нечто вроде бродячих просветителей во имя согласия, и с ними вышли замечательная беседа и обмен книгами. Выяснилось, что один из них - Олаф, ярл данов, второй - датский годи, жрец и знахарь великий, а третий - Молчаливый - утянул меня в уединенные кусты и там обрушил на бедную мою голову тайное учение о Едином Боге, проявляющем себя и в Одине, и в Господе Саваофе. В конце концов, что благо, то и Бог, и когда Молчаливый предложил мне вступить в братство Людей Пути, сеющих разумное, доброе и вечное ради мира во всем мире, я немедленно согласился. К тому же Олаф, ярл датчан, с ними. И отношения наши доверительны. И мелкий бес политических махинаций впервые пырнул меня рожками под ребра.
Так как Император Карл стремительно спешил в могилу, а Людовик, кандидат на еще теплый трон, блуждал по треугольному маршруту "битва - дама - месса", библиотека моя отдана была Людям Пути; и вот сии конфузные книжки. "Сумма тайных совершенств", труд арабского алхимика Джабира ибн Гайан-аль-Тарсуси, ученика имама Джафара; кое-какие трактаты Правителя Трех Миров, Писца Богов и Хранителя Книг Жизни Тота Гермеса Трисмегиста; гиппократово "Сгущение крови" и гримуары заклинаний стихийных духов с книжонками по гербалистике; а также Сефир Ецира, книга Творения и первая книга Каббалы, сочинение раввина Акибы; а с ними парочка гностических Евангелий, переведенных мною с коптского языка, в том числе Евангелие от Марии Магдалины. За последний библиографический раритет мой покровитель аббат Бенедикт сулил мне оторвать напрочь голову или взыскать такую епитимью в твердой валюте, что небу жарко станет.
И ветры лютые развевали пророковы локоны отца Бенедикта, а на заднем плане, резвясь, как жеребята, колбасили друг друга мечами и дубьем граф Тулузский и рыцарь Генрих Лев, убеленный сединами и шрамами ветеран.
Опасения оправдались. Синьоры потомки, обнажите головы: после тяжкой и продолжительной болезни Император Карл Великий упал во время обедни в храме и скончался в корчах. Вообще, воздух аббатства святого Дионисия был весьма губителен для особ королевской крови и святейших понтификов, неведомый микроб косил их с мрачной регулярностью.
Нигде, кроме как в священных стенах, мне не удавалось так набить руку на бальзамировании августейших покойников в полевых условиях.
Бесконечно странно складывать на охладелой груди ладони человека, изменившего лик Европы, смирявшего огромную Империю, как норовистую кобылицу.
После объявления траура извилистый отец Бенедикт исподтишка соборовал мать Магдалу и меня, объясняя печальный обряд тем, что ему известно завещание Карла, большого затейника, и по оглашении сего документа мы можем со спокойной душой запасаться гробами.
Обнародование отложили до избрания нового папы. Сотрясаяемые истерическим хохотом франки (оригинальный народ) наконец-то погребли своего императора.
На краткое время в аббатстве появился ужасный мальчик, земляк мой, Джованни Медиоланский. Он объявил себя епископом Реймским и мечтал как можно скорее и красивее сложиться за веру Христову. Епископом его, натурально, назначил архиепископ Реймский Ангильберт, впрочем, знаю я эту епархию, там кому попало паспорта выдают. Джованни немедленно занялся выискиванием придворных слушков под видом исповеди и даже приставал к рыцарю Марку Просветленному Паладину с непристойным предложением соблазнить вдовствующую королеву-мать для проведения бездарной интриги. Джованни плохо знал людей - и Просветленный Паладин, возмутясь, послал его куда подальше.
Именно в это смутное время междуцарствия и безпапицы я, магистр Франческо ди Медини, перед лицом Господа и перед вами, мои жемчужные потомки, свидетельствую: в ясный солнечный день аббатство святого Дионисия посетил дьявол.
Вам смешно, мои просвещенные синьоры? Вы, сторонники безопасного секса и мирного атома, борцы с собственными животами и перхотью, и помыслить не можете, насколько тиха походка старого князя и как глубоки следы его.
Он вошел, перебирая четки, щуплый, с выбитыми передними зубами, в белом стихаре поверх сутаны, и потребовал беседы с аббатом. Глаза пришельца не смотрели, но царапали, плавающий зрачок, характерная обводка радужки - мне приходилось видеть такое на востоке - это либо скрытое безумие, либо начальная стадия опиумного амока.
Пришелец был странствующим проповедником, он просил у нас денег и поддержки, жаловался на "ведьму", языческую жрицу, мешавшую обратить в истинную веру некое племя, предлагал убрать ее с помощью наемных убийц, а также учредить тайный орден, члены которого, представясь язычниками, будут учинять провокации в капищах, резать неугодных, кляузами, подлогами и прочей грязью служа во славу Господа.
Молод я был, синьоры, шерсть на загривке немедля вздыбилась, я был близок к ярости амока и без опиума, мне почудилось, что бешеный поп, заколотый мною в Падуе, вылез из гроба на солнце.
Аббат был старше и мудрее - тихо так, политично так он отложил рассмотрение дела до церковного собора. Духовенство черное и белое слетелось в срок, прибыл папский легат и задал резонный вопрос: кто из присутствующих прелатов желает стать Папой?
Действующие клирики совершили все надлежащие реверансы, тупя глаза, краснея и подпихивая друг друга. В результате сих политесов архиепископ Реймский Ангильберт принял на себя бремя власти под именем Григория, дай Бог памяти, Пятого. Но торжественная месса была прервана - снаружи рявкнули "К оружию!", в храм полезли какие-то жуткие морды с копьями и началась заваруха. Подробностей не помню, ибо с воплем "Мадонна!" я ретировался вместе с прочими служителями культа в подземный ход через ризницу.
Знаю, грешно, но я был безоружен и мне очень нравилось жить. Подземный ход у нас был замечательный, но очень узкий и никак не рассчитанный на такой наплыв желающих - в устье его образовалась судорожная чехарда, трещали подрясники, супостыдный отец Бенедикт сделал мне подножку, невольно, я же, кажется, отдавил ему щеку, а в довершение всего следом за мною отступал приезжий священник из Каркассона, носивший под сутаной брякающую кольчугу; очень неприятно, все время казалось, что по мою душеньку спешит вражеский латник.
Когда мы с опаскою возвратились, все было кончено - дружина Людовика отбила нападение, - то был небольшой отряд норвегов, жертв почти не было, за исключением ранения Тьерри Каркассонского. Я немедленно плюхнулся на колени перед легатом и попросил у него прощения за то, что своевременно не стал солдатом и сбежал из храма в годину брани. Легат был щедр на епитимьи и, во искупление греха, наказал мне посетить Святую Землю за свой счет. Дабы потомки не осудили меня строго, скажу: епитимью я выполнил в том же году. Одна из дам, приходивших в академию учиться итальянскому языку, к тому времени уже чисто произносила amore, mio caro и felicita, и вскоре удалилась в паломничество с супругом и челядью. Если мои расчеты верны, малая часть меня уж точно достигла Палестины и там родилась.
Во время церемонии целования папской туфли архиепископ Кентерберийский встал в третью танцевальную позицию и без выражения отбарабанил манифест неприятия папской власти вообще и Римской церкви в частности. Смутьяна торжественно вытурили из собора, указуя перстами на северо-восток и объявляя интердикт. В ответ он отлучил нас от церкви взаимно; все остались довольны.
Верно замечено, что все грехи Господь убелит, кроме коричневого. Ближе к концу собора наш коричневый проповедник снова разинул пасть и принялся проталкивать свои замыслы. Сидевшие в храме ответили ему. Я хорошо помню их лица - тихий голос матери Магдалы, крепко сплетенные пальцы понтифика. И черное с золотом Распятие над алтарем.
Погоди, придержи лошадку, еще каркнет твое время, ошибка Господня. Еще наступит эпоха орущих и грабящих лавочников, вырвут именем Христовым груди матери, повесят на воротах хозяина, пустят детей, как волчат, по дорогам. Закачаются храмы и соборы, как раненые парусники, на волнах всеевропейских доносов и окровавленных протоколов. И не хватит на вас, коричневых, ножей. Родиться бы тебе лет на четыреста попозже, да родители подгадили, святой отец. А нынешний век, хорош он или плох, принадлежит людям - и тем, кто поклоняется Одину, и тем, кто стоит за Христа.
Проповедник не получил ни денег, ни людей. Ухмыляясь, он сбросил через голову стихарь и сказал, что он и не христианин, и попадись мы на блесну его замысла, он использовал бы нас и язычников как орудие собственной власти и похоти. Признавшись, он тут же подался бежать, но мы заверили, что никто его не тронет. Осмелев, он продолжал издеваться, говоря, что мы слабаки, не умеем кусать или лизать ради выгоды: "Ваша вера не простоит и двух десятилетий. " - Я сказал: "Об этом мы с вами поговорим лет этак через тысячу. "
А Папа Григорий V говорил не о мече, но о Слове. О Вечном Слове, которым было сотворено все и за которое был распят Спаситель.
Искуситель убрался ни с чем - и это была наша победа. Мы вместе молились, и понтифик заметил: "Мне показалось, дети мои, что некая темная тень покинула этого человека и, метнувшись прочь, исчезла." Знать бы нам тогда, что тень эта загостится в аббатстве надолго.
На папской службе зачитали завещание Карла. О, шустрый разумом отец Бенедикт, не зря он соборовал нас - покойный император ухитрился отчинить монастырю большую часть казны, а богатые долго не живут. Когда была названа сумма, оба королевских чадушка - Людовик и Пипин - подавились воздухом, а кустистые брови старшенького, Людовика, воспарили на темечко.
Людовик стал императором, Пипину Каролингу достался занюханный надел Аахен, королю Тьерри Каркассонскому и всяким меровингам тоже отстегнули немало, а на десерт Карл сообщал с того света, что корона заложена в кабак и сыновьям поручается вернуть регалию на место.
Шевеление усиками и кипение серого вещества заполнили монастырские кельи и дворцовые галереи. Кобылы в императорских конюшнях стали рождаться исключительно сивой масти, запахло диверсиями и государственной изменой. Являлись дива и страхи многия. Ночью из Аахенского озера, по совместительству исполнявшего обязанности Северного и Балтийского морей, поднимался Левиафан и смотрел на нас грустными глазами величиной с каретное колесо, во сне клирики и язычники дули в храме пиво, а наяву убирали россыпи бутылей. Однажды император Людовик с женою и свитой пришел к заутрене и застал магистра Франческо подводящим глаза прямо на алтаре.
Проклятая византийская привычка! И, наконец, ужасного мальчика епископа Джованни прибило в лодке к нашим берегам. В руках у него был крест, в головах - белая голубица, на устах - ангельская улыбка, а в горле - языческий нож. Таким образом, его мечты о красивой смерти сбылись. А мое новозаветное начальство - отец Бенедикт - стал архиепископом Реймским, повыся и меня в должности, отчего я заважничал и, встречаясь с Людовиком, дерзал петь зело прекрасную песню "Марсельезу". На мое счастье, император франков не знал французского языка. Взамен юного Джованни на нашу голову прибыл новый папский легат, был он не менее юн годами, а от рвения его кафолического становилось нехорошо.
Наконец кто-то бархатно шепнул на ушко Его Святейшеству Григорию, что неплохо бы королю Тьерри, прежде чем вступить в право наследования, поклясться на Библии в присутствии двора в том, что Меровинги не имеют отношения к ереси. Тьерри дал согласие на присягу и удалился, двусмысленный. Вот помяните мое слово: они еще с этой Южной Францией, с Каркассонами да Монсегюрами, наплачутся и наломаются.
Итак, Аахен перешел во владение младшего сына Пипина Каролинга, весьма хитроумного мужа, похожего на почившего папеньку как две капли воды. На процессиях он и королева-мать блистали, а встречаясь с братом, Пипин одаривал его такой улыбкой, что ясно становилось, отчего в Аахене начисто передохли комары.
В то время ватага недружественных славян стояла под стенами Реймса и периодически на помянутые стены лезла, чиня негуманные акты смертоубийств и телесных повреждений. В ответ на их позицию "лезь туда" франкский генералиссимус и великий стратег Людовик отвечал тактикой "убирайся вон", чем они и тешились дни напролет. Франки сражались храбро и, отбивая штурм, уронили с крепостных твердынь катапульту, жаль только, на своих.
Дел было невпроворот. Военно-полевой отец Бенедикт кричал молебны на передовой, мать Магдала и я пользовали раненых, а служки рвали полотно на бинты. Перевязочный материал складывался в основном в потайные уголки рясы отца Бенедикта, и долго еще в приватных беседах на высшем уровне сей князь церкви вытягивал бинты из самых неожиданных участнов облачения, к великому своему удивлению.
Несмотря ни на что, в храм часто приходили язычники; процедура катехизы лежала на моих плечах, в том числе мне надлежало читать им список имен из литании Всех Святых. Почему-то почти все новокресты-мужчины желали стать Варфоломеями. Так как отпевание в соборе было поставлено на поток, каждое венчание вызывало бурную радость клира - будь воля отца Бенедикта, он выдал бы замуж и женил весь мир, но будь проклята война, косящая мужей и сводящая с ума жен. Привкус смерти чуяли мы в питьевой воде и причастном вине, сальная патина войны оседала на лицах и доспехах. В январе отца Бенедикта и меня позвали на помощь молочной сестре королевы Ирмингарды, жены Людовика. Жених ее был зарублен в стычке, а разлученная девушка впала в безумие, безысходное и тихое. Она не узнавала родных, бредила. Поначалу отец Бенедикт решил, что она одержима сатаной, но лукавого здесь не было - одна боль и любовь, искалеченная утратой. И Господь надоумил меня - разлученную надо было любой ценой вызволить из помрачения, правда, это мог сделать только один человек, но он был мертв и молчал. Но есть на свете лекарство от любовного недуга. Еще дремлет в цвету виноградник Песни Песней Соломоновых.
Библия была принесена из храма, и на выдохе "оглянись, оглянись, Суламита... и мы посмотрим на тебя, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна, глаза твои голубиные... "
Единственные слова чужой любви лились по гортани моей то медом, то ядом. До сих пор дивлюсь, каким чудом я, никого никогда не любивший, своим лисьим сердцем мог звать ее, воспевать, молиться, утешать. Не будь рядом отца Бенедикта и Его Святейшества Папы Григория, я сорвался бы в безумие сам и погубил бы девушку навечно.
Но Суламита оглянулась. Очнулась, заплакала, клонясь оземь, и священники молились, закрепляя чудо Милосердного. Я же отполз в сторонку и стал свидетелем замечательной сцены: трое железнобоких шевалье стояли во фрунт и ели глазами Императора. Людовик приказывал найтить, отнять и возвернуть родительскую корону. Шевалье гаркнули "Рады стараться!" и маршем двинулись в малиновые дали неизвестности. Сообразив, что таким манером они проищут корону до Второго Пришествия, я потрусил в монастырь - докладывать.
Дьявол подстелил нам под ноги свой поганый хвост, и мы с радостью споткнулись. Монастырь, поболтав с Пипином и королевой-матерью, решил выкупить регалию за спиной Людовика, дыба впоследствии показывать ему из-под полы золотой калачик и бесстыдно стричь доходцы. Монастырская делегация гуськом подсеменила к кабаку, мать Магдала улыбнулась кабатчику, деликатно обнажив клычки, отец Бенедикт с помощью щепотки пальцев показывал размеры духовной благодати, но кабатчик сказал только, что корона у данов, да и то по слухам.
Вот и пригодились ученые диспуты с Олафом ярлом. И на ловца побежал не один зверь - нет, вся лесная фауна поперла гуртом!
Двуликий демон политических мерзопакостей тут же привел в монастырь датского годи, и, поведав сему ученому корифею о наших делишках, я вышел на Олафа, который как раз ехал в Каркассон на переговоры с Людовиком и Тьерри.
Придя в Каркассон, я не сумел сразу отловить Олафа, и мне пришлось присутствовать на переговорах, слушая, как владыки сдержанно взрыкивают друг на друга. А потом на глазах Людовика, но вне пределов его слуха, я сообщил Олафу, что в идеале Церковь хочет видеть императором Пипина, а пока корона нужна как строгие удила для Людовика. Все это совралось как-то само собой, Олаф проникся, но оказалось, что корону уже продали Меровингам, зато ярл вручил мне оскверненное рюгенцами Распятие христианской общины данов для повторного освящения в соборе и возвращения в Данию. Таким образом, Олаф ярл признал христианство не относящимся ко грабительскому походу Людовика. Причем Олаф изъявил желание явиться к мессе и обличить перед лицом Церкви рюгенцев, которые, помимо христианской святыни, разорили и капища северных богов.
После разговора с Олафом, меня отловил Тьерри и потребовал копию завещания Карла, подтвердив своё согласие присягнуть. Что ж, у меня был официальный повод вернуться в Каркассон. От такой политической эквилибристики у меня началась морская болезнь с осложнениями манией величия, и недуг этот оказался прилипчивее чумы.
В аббатстве всё было беззлобно и провинциально - мать Магдала, как приор собора принимала исповедь у Юдифи, выкрещенной еврейки-танцовщицы, весьма грациозного и пленительного создания, знаете, нечто среднее между встревоженной газелью и магрибинской розой под дождём. Воспитанная королевой Имингардой, красавица выросла и расцвела при дворе. Император заметил сей свежий бутон и принялся куртизировать бедняжку на каждом шагу с грацией и тактом овцебыка. Во избежание пересудов и мезальянса, танцовщицу спешно выдали замуж. Мать Магдала отпустила грехи и молоденькая новобрачная упорхнула в Реймс.
Спрашивается, мои дедуктивные синьоры, что может проистечь из этого невинного эпизода? Правильно, ничего утешительного. Да и чего ещё ждать коронованной голове от женщины по имени Юдифь? В конце концов был прецедент. Вскоре в Реймсе завопили: Покушение! Тяжело раненный Людовик был передан в ведение арабского врача Мустафы, служившего при дворе. Дело было бытовым: муж Юдифи бросился на Императора с криком: "Ты спишь с моей женой!", ударил его ножом в шею и был нашинкован мечами охраны. Несчастный рогоносец, как всегда, узнал очевидное в последних рядах. Мать Магдала схватилась за голову, налагая епитимью на Юдифь она посоветовала ей рассказать правду супругу, что простушка и сделала. Насмерть перепуганная Юдифь бежала под крылышко аббатства и, приняв постриг, стала в схиме сестрой Софьей.
Темпераментный отец Бенедикт вверг меня в состояние транса новостью, а именно: отныне аббатству святого Дионисия принадлежат, Господи помилуй, все Итальянские владения франкской Империи, помимо разве что Папской области и родной моей Сицилии. Дело в том, что, как то в состоянии неофициальном, а именно - назюзюкавшись на банкете, изумительный Император Людовик сделал фаворитке скромный подарок, и приняв постриг, Юдифь передала итальянские владения нам.
Всё ещё слабо икая, я засел за составление подтверждающих и дарственных грамот, и за державу мне стало обидно. Нет, синьоры потомки! Монархов надо холостить сразу после коронации, причём даже в их присутствии, чтоб неповадно было разбазаривать земли юбкам по пьяной лавочке!
Людовик выздоравливал медленно, монастырская жизнь сгустилась, как на курорте, я разленился, наел бока и стал начальственно рявкать на служек. Лишь однажды во время философской дискуссии на тему: нужны ли нам меровинги? Пипин Каролинг поинтересовался сколько у короля Тьерри наследников. А так как шпионы стоят дорого и работают плохо, был найден простой выход: везу завещание Карла ко двору Тьерри и заодно говорю, что Архиепископ Реймсский поручил мне благословить всё семейство. Тьерри с чадами и домочадцами, Тьерри дал на это согласие, и мне оставалось только пересчитать их смиренно склонённые макушки. Слава Богу, эта тайная перепись каркассонского населения, не возымела уголовных последствий.
Придя в себя, походив ножками, и отведав твёрдой пищи, Людовик задумался о Боге, родине и тщете всего сущего, и решил составить завещание на дальнейшие пожарные случаи. Короли, как дети верят в своё бессмертие и тяжело переживают жестокую правду бытия.
Его Величество собрал духовенство, Папа в то время был в отъезде и его представлял легат-юноша прыткий со взором горящим, убей Бог не вспомню его имени, помимо церковной верхушки были и светские владыки.
Я уже похоже сделавшийся всеобщей канцелярской крысой, строчил императорский диктант, ёрзая в особо солёных местах. Святые угодники! Мама миа !Влюбились что ли Каролинги в Меровингов? Сперва отец и сын туда же... Виданное ли дело: поднести единокровному брату кукиш без масла, лишив его права передавать по наследству власть даже над Аахеном, а Меровингам даровать право создавать династию пусть и без права выхода из Империи, но лиха беда начала... Впрочем, приказы Императора либо мудры, либо от Бога. И как ни верти над Меровингами висело обвинение в ереси. брошенное покойным Папой Львом Третьим.
В Аббатстве служки надраивали дверные ручки, заправляли кадила и проветривали коврики. Ждали приезда Папы. И дождались. Понтифик явился в Реймс, монастырь напомнил ему о вопросе Тьерри. Папа побледнел, как снятое молоко, и начал буйствовать. Он едва ли не хлопая перчаткой по носу, незаслуженно выбранил отца Бенедикта и мать Магдалу якобы за нерадивое служение.
Тут выяснилось, что Людовик непостижимым образом успел полаяться с Папой в дым, что и обнаружилось на Папской Мессе. Представьте себе, мои синьоры атеисты и теософы, благолепие собора: самоцветы свечей, хрустальные регистры монастырских мальчиков-хористов, текучее марево ладана, колокола в высотах и шелест риз по полу, тихие прихожане, и тут раздаётся зычное: "Р-рота! В хр-рам!" И в собор вваливается отряд штурмовых дуботолков с полной выкладкой и закованным в доспех Императором наперевес. Прохладные мурашки побежали у меня от копчика по хребту, камзол стал нехорошо жать и я понял истинный смысл присловья "хоть святых выноси" Вторая команда: "Р-рота! На колено па-ди!" спасла нас от нервного срыва в подземный ход и эмиграции в Пруссию, где мы были нужны, как рыбке зонтик.
После Мессы, Его Святейшество заявил, что в мире правды нет, и посему он спросит у самого Господа, еретики ли Меровинги. Хлопнув дверью, он заперся в ризнице и проводил время в аскезах, бдениях, истрезвлениях и душевных прижиганиях на голодном пайке, общаясь исключительно с пострелёнком легатом. Три месяца кряду, Папа брал Господа измором, а чтобы нам всем жизнь, упаси Боже, не показалась мёдом, он запретил служить Мессы и совершать любые таинства и принимать присяги. И всё это без официально оформленного интердикта. Аббатство запылало страстями с четырёх концов. Неосвящённое Распятие датских христиан лежало в храме, со дня на день мог приехать Олаф ярл и, помыслите, стал бы правитель данов доверять нам, застав внутрицерковную панихиду с танцами в полном разгаре?
Война поигрывала железом и пламенем на пороге, в крипте собора лежали неотпетые павшие и один рыцарь-счастливчик из стана Людовика, умерший в это бурное время своей смертью, а именно от собачьего бешенства.
Сам Император наведывался в ризницу, стоял на коленях во время Папской аудиенции, но погружённый в молитву Григорий Пятый обратил на монарха не больше внимания, чем на церковную крысу. Мы наблюдали за аудиенцией издали и в головы наши приходила дикая мысль, а что если взять, замуровать обоих владык и сказать, что так и было. Остановила нас только нехватка рабочих рук и строительного материала. Измученный Папским произволом, Его вечнозелёное Преосвященство отец Бенедикт воздел крестовый посох свой и громогласно впал в анархию, угощая понтифика выражениями неканонической словесности.
Мы вышли в садик аббатства и наши взгляды скрестились со взорами Пипина Каролинга и Королевы-Матери. Любимая игрушка сатаны: продёрнуть сквозь обескураженных смутой людей кровавую бечеву, повязать души тайной порукой... Впрочем, негоже валить на старого чёрта грешки собственные, никому до поры неведомо, что начертано на изнанке души: сонет или донос. Но то, что я опишу далее требует краткого предисловия. Я не могу ручаться за себя, душа моя всегда была с червоточиной, сызмала я легко пускался в сомнительные предприятия. Но остальные: мать Магдала, отец Бенедикт и королевская чета были людьми честными и неспособными на подлость, и только сатана мог довести их до крайности и ослепить на краткое время. Королева-мать, как всегда была мила, приветливая улыбка играла на устах её райским яблочком, мы сетовали на судьбы отечества и церкви, Пипин сочувственно дышал носом, но в глаза друг другу мы больше не смотрели и часто облизывались. Тем временем в Аббатство прибыли трое посланников Тьерри Каркассонского и со скорбными минами вручили нам меч короля, завёрнутый в пурпурный бархат. С их слов: на Тьерри во время променада напал неизвестный крестьянин, уязвил высокую особу отравленным кинжалом и скрылся в неизвестном направлении. Покушенная особа слегла на одр болезни и прислала вместо себя на Мессу ратное оружие, как залог своего присутствия. Номинальные приличия таким образом были соблюдены: король-Меровинг спокойно лежал в виде меча на алтаре, и не вина его, что сталь безъязыка и присягать не может.
В Каркассоне ещё не знали о Папском запрещении и решили подстраховаться своими силами. Поселянин-инкогнито подвернулся как нельзя вовремя. Хитрость, согласитесь, на уровне младшего школьного возраста. Меровингам одновременно хотелось и невинность соблюсти и принципами не поступиться. Способ избранный Тьерри у солдат-новобранцев зовётся "саморубом", то есть, эпидемией мелких увечий в ночь перед атакой или штурмом.
Шугнув легата плащом, я доложил Папе о случившемся, но Понтифик осерчал и приказал молокососу вежливо ссыпать меня за дверь. Дальнейшее трудноописуемо! Вот какую жанровую картинку застали гости и мимоезжие путники в тот день в стенах монастыря...
Пасторальный пейзаж: спокоенные воды и тростники, мечтательные небеса, пение пичужек в прекрасных кущах и посреди пиршества немеркнущей природы - белый, как просто лебедь отец Бенедикт, чёрная, как лебедь-шипун мать Магдала, смиренная сестра Софья-Юдифь в монашестве только похорошевшая, кавалер Франческо, перегруженный блестящими перстнями и замыслами, Королева-мать, промежуточное звено между женщиной и ангелом, благородный Пипин и таинственный граф Тулузский, еле видный под огромным капюшоном.
Но куртуазное общество не музицировало на арфах и не занималось выпасом пухленьких агнцев в окружении нимф и амуров. Для начала праздные патриции судорожно сбивались в затейливую кучу-малу, голова к голове, предоставляя зрителю любоваться их роскошно костюмированными задами, и слушать ликующий вой, шушуканье и божбу. Внезапно группа рассыпалась, как стая тараканов, узревшая веник, каждый заливался детским смехом, скоропостижный отец Бенедикт возглашал: "Все на исповедь!". И куча-мала останавливалась, переменив место забавы. Временами это напоминало массовую славянскую игру с эротическим подтекстом "Бояре, а мы к вам пришли", временами - поимку карманного вора на багдадском базаре в часы пик. Свободные франки и простодушные язычники дивились и качали головами, а бесштанная молодёжь вопила: "Цирк приехал!" Но не стоит слепо верить глазам, синьоры! Нервное па-де-де на высшем уровне на самом деле являлось одним из крупнейших внутренних и международных заговоров своего времени. Здесь вершились дьявольские козни и заоблачные интриги, от которых, поверьте старику, ещё содрогнутся синьоры Маккиавелли и Ришелье.
Среди помянутых ранее вещиц личного характера, привезённых мною из скитаний, имелся перстенёк с крупным гагатом в серебре. В таких безделицах знают толк при дворе византийских багрянородных, и, боюсь, вскорости технологию их производства освоят и европейские ювелиры. В Константинополе этот вид бижутерии называется "Последним рукопожатием". В Большом Дворце на площади Августион их не более семи, один, по случаю, достался мне.
При нажатии рычажка, скрытого в филиграни оправы, механизм освобождает острейшее жальце, обработанное неким составом. Достаточно одного лёгкого укола.
Мне ещё не было тридцати, смеясь, я носил на безымянном пальце сатанинскую побрякушку, тешился соблазном рискованной игры, вот оно, всегда на руке, маленькое доказательство человеческого вероломства и лишнее напоминание о том, что рукопожатие переносит инфекцию. Я считал себя слишком благородным и чистым, чтобы применить его на деле, но ведь так приятно флиртовать с преисподней... Ох, не ходите, мальчики, по чужим костям. Собственных костей не соберёте.
В багровом безумии равно охватившем заговорщиков, я предложил свои услуги и был одобрен. Мы были друзьями, но стали сообщниками. Итак, наше совещание дало следующие плоды: Папа либо дурак, либо не на месте. В любом случае Папа должен умереть. На его места нет иного кандидата, кроме отца Бенедикта, а уж его не надо учить плетению политических кружев. Монастырь, прибавив к итальянским владениям Папскую Область, имеет право возвысить голос. Тьерри очевидно показал свою причастность к ереси, о чём мы заявим публично. Но прежде в Каркассон будет подброшен чумной труп, слухи о поветрии доходили до Аахена и Реймса, при соблюдении осторожности замысел был выполним.
Оптом избавясь от Меровингов и спихнув всё на кару Божью мы получаем корону Карла. Регалия кладётся на алтарь, подобно сыру, нанизанному на пружину мышеловки. Как бы не замечая венца ведётся Служба за Службой, ничего не объясняя Людовику, пока он либо не подчинится диктату церкви, либо сгоряча не схватит корону с алтаря силой, и тут же огребёт за святотатство полновесный интердикт колоколом, книгой и свечой!
Людовик смертен. Завещание Императора, отлучённого от Церкви, можно оспорить. Людовик был коронован отцом, а Император Пипин получит венец из рук Римского Первосвященника.
А дальше... Ангел смерти снизился и надолго уселся на гребне монастырской храмины, обхватив колени. Потому что заветное "дальше", каждый из нас видел по-своему. Не ведаю чужих помыслов, но отлично помню свой: при восшествии отца Бенедикта на Папский престол я из секретарей становлюсь канцлером, и возвращаюсь в Аахен. Пользуясь доверием Пипина и Королевы-матери, я добиваюсь чинов при дворе. Во время тяжкого недуга, который сразит императора малыми дозами, я сделаюсь при немощном полубезумном правителе лекарем, доверенным лицом и фактически серым регентом. Поводья болезни Императора будут а моих руках, в моей воле будет ухудшать его состояние или давать надежду. И, упиваясь скрытой тиранией, я помаленьку введу в Империи Франков Золотой Век по античным образцам, но в соответствии с доктриной церкви.
Сейчас, вспоминая сие, я понимаю, что получись у меня хотя бы часть задуманного, дружина Людовика утопила бы меня в нужнике, ибо только такого конца заслуживает озверевший узурпатор.
Храни нас Господи, от ярости разума. Подумать тошно, как бы мы вцепились друг другу в глотки, каждый за своё прекрасное "дальше". Я не зря назвал безумием чувство завладевшее нами. Мы уже не походили на людей, мы задыхались от азарта, не было уже ни веры, ни рыцарской чести, и мы, прежде разные, одинаково вожделели власти.
Византийские парфюмеры, будь они неладны, научили меня изготовлять не только знаменитые румяна "пурпуриссима" и опиаты для губ, за которые хорошо платят модницы, но и смешанный растительный и минеральный яд под названием "basium", то есть "поцелуй", равно действенный и при попадании в кровь, и при вдыхании, и при принятии внутрь. Десять минут судорог и удушье, весьма похожее на смерть от сердечного удара. Лишь при изучении мозга можно было обнаружить признаки яда, но кто в наше время позволит анатомировать тело? Три дозы яда были состряпаны мной за неделю, одной был заправлен перстень, в отвороте левой перчатки была скрыта ампулка со второй, а третья передана отцу Бенедикту и матери Магдале, у которых тоже кое-что имелось в заначке, оба были превосходными лекарями.
Теперь, раскланиваясь с Папой на докладах, левую руку я держал под плащом, а правую, с перстнем, доверительно прикладывал к сердцу. Юный легат принюхивался, как такса, и страшно путался под ногами, он явно заподозрил злые умыслы. Было решено убрать его при первой же возможности, мать Магдала с чисто женским коварством стала приручать юнца, подметив его склонность к деньгам. Она пообещала отдать ему на хранение ларец с частью монастырской казны, мол времена нынче неспокойные, вдруг налетят ужасные норманны, обидят беззащитных христиан...
Совершить убийство Папы было решено на пути в Каркассон. Вместе со мной на дело собрался граф Тулузский, человек хладнокровный и виды видавший. Задумано было: о владениях Тьерри я испрошу у Папы благословления и, целуя рыбарский перстень Святого Петра, почтительно придержу Папскую ладонь и введу отраву. После агонии я и граф Тулузский исколем кинжалами неостывший труп и расскажем о нападении разбойников. Коль в окрестностях Каркассона даже крестьяне ходят с отравленными клинками, Меровингам придётся принять наш рассказ на веру.
Господи, как же я гордился важной миссией, мразь этакая... Выманить Его Святейшество из Аббатства оказалось, против ожидания, легче лёгкого. Королева-мать, сама невинность, в слезах бросилась к нему, крикнув, что явился гонец, Тьерри при смерти и просит соборования и последней исповеди. И наш неприступный Понтифик, доселе не нарушавший уединения, бросил всё и сорвался в дорогу.
Теперь мне известны истинные причины его колебании и спешки: Григорий, тогда ещё Архиепископ Реймсский Ангильберт и король Тьерри были лучшими друзьями и братьями по оружию. Всё это время Папа опасался, что друга уличат в ереси, и теперь торопился к смертному ложу его.
Мадонна сладчайшая! Он мог это раньше по-человечески объяснить?!
Это был, синьоры, фарс. Мир не видал более бездарных отравителей, и слава Богу! Лес. Дорога. Впереди мелькают из-под рясы папские ноги в тяжёлых военных сапогах, у славян именуемых грубым словом "говнодавы" следом рвётся, чертыхаясь, отравитель, а замыкает парфорсную скачку хищный граф Тулузский с кинжалами наголо.
Наместник Святого Петра на земле галопировал по кочкам с такой скоростью, что его не догнал бы и арабский скакун сиглави. Мелькнула мысль: разыграть припадок падучей, к чему я и без наигрыша был близок, позвать на помощь... Но было ясно, что затруби сам Архангел в Судную трубу, рысистый Понтифик не остановился бы.
Ворвавшись в Каркассон Папа бросился к больному другу, чему Тьерри весьма удивился: он как раз шёл на поправку. А оба взмыленных лиходея притащились позже и стали ждать подле королевского шатра, обуреваемые одной плотоядной мыслью: контрапупить резвого Папу на обратном пути, хотя бы ради восстановления профессиональной чести.
Придворные Тьерри принимали нас любезно, рассказывали наперебой историю покушения на короля. Правда, если один уверял, что злодей поразил государя в область почек, то другой говорил, что Тьерри ранен в руку. Только одышка и политический такт помешали мне спросить, откуда у короля Тьерри в таком случае растут руки.
Тьерри и вправду был зеленоват лицом и с трудом поднимался. Как выяснилось позже Тьерри не выносил кислого молока, как иные люди заболевают сенной лихорадкой от цветочной пыльцы, кошачьей шерсти или молодого мёда. При попадании раздражителя в кровь, такой человек может не на шутку расхвораться. Тьерри попросил своего брата нанести ему глубокий порез ножом, смоченным в айране. В конце концов Меровингов тоже можно понять: убеждения есть убеждения...
Наше дело осложнилось тем, что в Каркассон дробной рысью прискакал легат, его удалось задержать беседой и юнец прямо в лицо мне признался, что знает об угрозе отравления Папы и даже попросил у меня помощи, не соображая с кем разговаривает. Исповедав Тьерри, Папа наконец обратился к нам. На мои логичные выводы о хитрости Тьерри он отмахнулся, и тогда я напомнил ему о том, что покойный Лев Третий считал Меровингов еретиками, это при том, что Папу нельзя ввести в заблуждение. На это Его Святейшество ответил фразой, способной свести с ума Блаженного Августина. "Папа Лев Третий обвинял Меровингов в ереси и был непогрешимо прав, но я тоже Папа, и тоже непогрешим. И я говорю тебе, магистр, Меровинги - добрые католики. "
Юный легат уже сопел мне в затылок, готовый вставить своё роковое словечко, но тут из лесной мглы, опустя очи долу, и ступая павою, вышла сестра Софья несшая ларец с казною. Она подозвала легата и жадность клирика сгубила. Он приоткрыл ларец, за который ещё держалась Юдифь и оба рухнули наземь, синея, в конвульсиях. Ядом были обработаны острые накладки замочка, оба поранились. И этот яд составлял я. Выяснилось, что ещё не зная о том, что Папа спасся, Магдала заметила отъезд легата и дабы заткнуть ему рот послала Софью покончить с ним.
И, что особенно ужаснуло нас впоследствии: когда сестра Софья покинула монастырь, отправляясь в смертный путь, мать Магдала стала готовить алтарь к Мессе и, раскладывая богослужебные книги наугад открыла Библию. Первая фраза, на кою упал взгляд её была :"Не замышляйте против Господа и помазанников Его. "
Мать Магдала первой отшатнулась от той подлой пропасти, что мы готовили прежде всего для самих себя. И дьявол её оставил, через муку раскаяния, она смогла вернуть себе изначальную душу. Эта отважная и справедливая женщина чувствовала низость и порок острее всех нас, в конечном итоге именно она спасла нас от вечного проклятия, не дала погрязнуть в золочёном дерьме дворцовых интриг.
Но естественно, в то время граф Тулузский и я пребывали в неведении над двумя покойниками, в Каркассоне творился переполох, на наше счастье несчастную Юдифь не смогли опознать - смерть страшно изменила её и монастырского следа никто не обнаружил.
Прибывшая днём раньше в Каркассон королева Ирмингарда была свидетельницей безобразия, она предложила нам охрану, сказав, что на дорогах неспокойно, так что сорвался и второй план: ля отравления Папы на обратном пути оказалось слишком много народу, к тому же как раз готовился поход на остров Рюген и Папа-воитель ушёл вместе в отрядами Людовика и Тьерри прямо из-под наших очумелых ручек.
Злющие, усталые и околпаченные матушкой Фортуной, мы возвращались в Аббатство. Сейчас смешно, до какой мании преследования мы докатились, беседуя. Королева Ирмингарда, конечно же - прожжёная лиса и ведёт свою игру, а телохранители, которым она поручила нас сопровождать, естественно, соглядатаи. Ужасный век, ужасные сердца, никому, любезный граф нельзя доверять... Позвольте, а ведь отец Бенедикт тоже умеет составлять яды... Как же я раньше не подумал...
Сердечко моё ёкнуло, я твёрдо решил, что по приезде в Аббатство поймаю в лесу полевую мышку или зайчика, который будет пробовать мою пищу и питьё.
Потянулись дни, подобные лихорадке, уединившись в своей кельей, я часами давил мух, грыз леденцы и занимался злостными химическими опытами, мечтая о мировом господстве. Глупые язычники, смешные увальни, солдатушки-бравы ребятушки, всё у них жертвенные бараны, честные поединки, боевые братства, простоволосые жёны, что заходят по колено в волны и смотрят вслед уходящим кораблям, слушают песни корабельщиков и молчат...
Всё у них набеги, попойки, круговые чаши у костра - какой, однако негигиеничный и удобный для отравителя способ распития. На самом деле: сё это детский сад на лужайке, каждый сам за себя, умри ты сегодня, а я завтра, проходит время львов, волков и медведей - будущее за рептилиями, синьоры! Я со спокойной душой показываю вам мои тогдашние мысли, так для острастки вывешивают на рынках трупы казнённых конокрадов.
Вскоре поредевшее войско Людовика возвратилось с победой, объединенными вооружёнными силами Ойкумены, раскатав пакостный Рюген в тонкий блин. Честно говоря, триумфальный въезд с букетами, детишками, бесплатными обедами и речами я проспал, но пришла весть о возвращении воинственного Понтифика, коего наш кружок умелые руки дожидался с нездоровым нетерпением. Чёрт возьми, на войне побывал, толоконный лоб, и стрела его не берёт.
Из нашей божественной шарашкиной конторы лились маслянистые псалмы, мальчики-хористы распевались и славословили. Григорий Пятый, ещё не сняв доспеха с облачения сидел у алтаря, читал вслух Писание, кровь обильно пятнала плиты Собора, боевые раны понтифика были многочисленны и тяжелы.
Отец Бенедикт и мать Магдала сидели рядом с ним. Оказывается, в храм привели язычника сызмальства лишённого речи. Израненный Папа не поддаваясь на уговоры, молился за исцеление немого, теряя кровь и силы. И я, лживыми своими руками перевязывал его раны, с удивительной трезвостью понимая: передо мной самый обыкновенный святой. Не тот, помадочный алтарный образ, окутанный ладаном и мерцанием самоцветных риз, а живой, смертный человек, подверженный всем страхам и болям, который тем не менее не думал о себе. Иные получают венец мученичества на костре или колесе - Григорий Пятый был не из их числа - он просто исполнял свой долг.
Григорий просил немого довериться, призвать Бога, как отца, ибо по слову Его и камни поют Осанну и мертвецы возвращаются к жизни. Уже все бывшие в храме поддерживая Папу, молили: поверь, скажи, душа твоя много лет рвётся наружу из немоты. Мать Магдала сказала немому: вспомни, как в детстве ты заблудился в лесу и звал отца. "При этих словах Понтифик потерял сознание, упал, в ужасе мы взвыли: Отче!" И услышали голос немого, повторившего закостеневшим языком: Отче... "
Это краткое чудо выжгло пустую породу дьявола из наших душ много действенней, чем многотомные пуды душеспасительных книжонок, вроде "Садочка святости"
Понтифик пришёл в себя, удостоверился, что немой и вправду исцелился. И тогда мать Магдала с присущим ей мужеством, без обиняков рассказала Папе о наших замыслах. Господи, да любой другой облечённый властью человек, приказал бы арестовать всю нашу козью ностру, а этот - нет. Он обнял отца Бенедикта и мать Магдалу, едва не плача созвал всех заговорщиков, приветствуя их, как исцелённых детей.
Обнявшись, смеясь и плача, они совместно молились в храме, ведь Григорий был не только священником но и солдатом. Он умел смотреть на человека и видеть его сердце. И прощать. Молящиеся были счастливы, прощены и чисты.
А я смердел убийством, я был не человек, а чумной гнойник, распространявший смуту и беззаконие. Наговорив пылких юношеских глупостей, я сбежал из храма, кажется, меня окликали. Но я не мог оставаться с теми, кого полюбил и кого предал, поддавшись на чёртову дудку.
Сколько я шёл, в какие пади и бездорожья тащил свою каинову печать, не помню. Где-то спал, где-то крал еду. Странное дело, раскаяния, как его описывают в книгах, я не испытывал, всё было ясно и чётко, как у животного. Просто моё собственное тело стало мне противно, как разлагающийся труп. Что-то творилось с моими руками, казалось, я оставляю вязкие следы на всём, к чему прикасаюсь, даже украденный у пастухов хлеб имел парфюмерный привкус распада, я не мог проглотить ни куска. Это всё нужно было немедленно прекратить. Я старался убраться подальше от Аббатства, не хватало ещё им возиться с моей падалью.
Ночью со мной была только моя дорога и мои мертвецы. Молодой легат и отравленная Юдифь, сизые, опухшие, весёлые, как пьяницы, приходили и влезали мне на закорки, я, убийца, тащил на плечах моих мертвецов, дурея от запаха мокрой земли и византийского яда.
Нелёгкая вынесла меня в стан Людовика. Был вечер, люди готовили еду, смеялись, на лицо одной из женщин пал отсвет костра и я не подох на месте от удара только по причине скорпионьей живучести: передо мной стояла живая, румяная от тепла очага Юдифь. При ней суетился молодой попик, этакая зубастая ватрушка с нечистыми задними мыслями. Он-то и объяснил мне, что передо мною сестра = близнец покойной танцовщицы, кроткая Ребекка, кою он, попик, отец Франциск, привёз ко двору, он ей приходился не то кузеном, не то дядюшкой.
Естественно, Людовик, увидев репринтное издание утраченной любви впал в двуспальное состояние, и овладел прелестной копией насильно, чем поверг девицу в шок и высокое, но интересное положение при дворе. А если отбросить зубоскальство-бедная девушка и вправду ничего не знала о положении покойной сестры при дворе, Ребекка была испугана, стыдилась произошедшего. Но смогла принять внимание Императора, после позорной ночи, согласно древнему чутью женщины-она знала, что с тех пор беременна от Людовика и ради ребёнка не могла ненавидеть его отца. Впрочем, тогда я соображал слабо и придворные перипетии занимали меня мало.
Одичавший, грязный, я поплёлся к воротам крепости - за ними Великий тракт, семисвечье Ковша и позорная иудина смерть. Скорбный ангел у ворот окликнул меня. То была королева Ирмингарда, жена Людовика. Она не была красива, нет, она обладала большим - есть поверие, что в Судный день Господь сделает все лица подобием души. Для Ирмингарды этот миг уже наступил. Королева заговорила со мной, как с лекарем, восьмой месяц она носила в чреве иператорского ребёнка, её беременность была тягостна, Ирмингарда сказала мне: знаю, что умру. И жажду конца, хочу лишь, чтобы выжил ребёнок. "Это не было обычной хандрой беременной женщины, она ускользала от нас безропотно. Гибель героя-рубаки видна всем, но кто видел боль и доблесть этой женщины?И в скорби и в изменах, она, родившая Людовику троих сыновей, любила его, как невеста. Не винила его ни в чём. Но когда взамен Юдифи Ребекка стала первой дамой, Ирмингарда, решила освободить мужа. Я пытался разуверить её, хотя бы ради ребёнка, которому такие мысли могут повредить. Ирмингарда улыбалась, молчала... И вдруг закричала, расширив глаза. Режущий крик её длился и когда перенесли её в шатёр. Лекарь Мустафа, молочная сестра королевы и я приняли младенца, родившегося до срока. то была девочка, слабая, но живая.
В крови, в родильном последе лежала мёртвая мать. Коптил фитиль свечи, и что толку было припадать к коченеющей руке. Когда, как чёрная вода, лихая, лютая беда была тебе по грудь, ты не склоняла головы, смотрела в прорезь синевы и продолжала путь.
Молочная сестра королевы обмывала младенца. И оба мы увидели Ирмингарду, зыбкий призрак, клок озёрного марева, колыхавшийся у входа в шатёр. Уходя, мёртвая поручила дочь сестре и мне. Снаружи ночь дробилась свечами Крестного хода, Папа и монастырь, возносили моления за избавление от сатаны. Радостная литания сменилась заупокойной. Нет, я всё же ничего не понимаю ни в людях, ни в любви. Когда Людовик узнал о смерти жены, он просто грянулся наземь, этот полуторный солдат, Император убивался по покойнице, едва не сойдя с ума.
Чудны дела Твои, Господи. Я, убийца, благодаря ей, остался жить, а её зарыли.
Я вернулся в Аббатство, меня приняли, как друга, никто не поминал мне прошлое. Новорожденную крестили Гизелой, я часто навещал её, искал в детских чертах глаза матери, втайне даже от себя. По окончании траура Людовик обвенчался с Ребеккой, новая королева полюбила чужих детей, как родных, но радость её была не полна. Ребекка мрачнела, стоило появиться её дядюшке-отцу Франциску, ябеднику и хитрецу, Последний, как-то отловил меня и, роя ножкой подлесок, попросил продать ему яда по договорной цене. Озверев, я сказал, что ядом не торгую, но могу предложить взамен детскую присыпку от опрелостей. После поединка чести Олаф ярл и Людовик подписали мирный договор, меж данами и франками, распря завершилась. Но через месяц пришла весть, что Каркассон был сожжён и вырезан язычниками, кажется, славянами, род Тьерри ресёкся и сам он пал в сражении. Судьба регалии Карла стала совсем темна.
В пору цветения садов в Аббатство приехал мой старинный приятель, ещё по флорентийским делишкам - византиец Евгений, некоторое время служивший при кабаке в Хедебю. Облобызавшись, мы обоюдно уговорились держать язык за зубами: если он расскажет, чего же я всё-таки магистр, я немедленно выдам, в каком месте он византиец. Евгений изрядно оживил академические занятия.
Наступили времена относительного мира.
Всё произошло просто, без знамений и катаклизмов: месте с двумя родовитыми датчанами в храм пришёл рыжебородый человек в обычной для скандинавов одежде, но со странным оружием в руках. Я встретил его и услышал: "Передай Понтифику и архиепископу, что я, Тор Одинсон хочу принять крещение Белого Бога Христа. Сразу не въехав, ибо был несколько навеселе после бурной лекции, я назвал отцу Бенедикту имя неофита, и специфический отец Бенедикт мягко сполз по стене, вскоре я сложился рядышком.
И наступила в Аббатстве большущая помпа. Крещение готовили наспех, приветствуя величайшего бога Северного пантеона, я читал Символ Веры, вокруг теснились люди и не только они.
Свирепая валькирия, совершенно оправданно, рвала и метала, желая нам всяческих неприятностей. Насилу мы успокоили её, и синьора, а может быть синьорина Валькирия стала крёстной матерью Тора.
Папская процессия достигла Аахенского озера и в водах его Тор Одинсон и двое датчан были окрещены Понтификом во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Тор принял имя святого Андрея Первозванного.
Вернувшись в храм, Тор поднял молот свой и возложил его на алтарь, говоря: "Я приношу Мьёлльнир Господу, и когда явлена будет великая битва Рагнарек или Армагеддон, буду сражаться с демонами под знаменем святого Георгия Драконоборца. " На алтаре появились руны Благоприятствия. Вот так судьба, чёрт возьми, а ведь дожили мы до согласия! В храме тем временем бушевал межрелигиозный ататуй... Языческие боги и богини швырялись протестами, зычный Людовик гнал их из храма с кличем: ратуйте, христиане! Алтарь осквернили посторонним предметом, теперь будем чёрти чему поклоняться по милости Папы!" Недолгим было желанное согласие.
Разве Тор перестал быть Тором, разве Христос изменился? Разве у асов нет свободной воли? Ведь не ушёл же в конце концов Тор в монастырь, не проклял асов...
Впрочем, задавать такие вопросы всё равно, что плевать в реку с моста, время проходит, а удовольствия никакого. После скандального события, монастырь стал приходить в себя. Мы фланировали по берегам, озирали окрестности, устраивали богословские пикники. Евгений в то время гостил в стане Людовика.
Он и принёс страшную новость: Папа отравлен.
Сверля друг друга бельмами, хватаясь за перстеньки и подкладки мы сгрудились на месте преступления Кто? У всех нас было желеэное алиби.
Григорий Пятый лежал навзничь со вспененными губами, Император Людовик сидел на нём верхом и делал ему непрямой массаж сердца, возглашая с торжеством: я говорил, а я предупреждал! Когда-нибудь это должно было произойти!"По всем признакам Папа умер не от нашей чудесной фармацевтики.
Евгений шепнул мне, что отец Франциск крутился подле Понтифика во время трапезы. Но Людовик уже нашёл козла отпущения - он зарубил на месте одного из Людей Пути, Молчаливого, гостившего при дворе. Ну, не любил Император интеллигенцию... Не вдаваясь в объяснения мы заманили отца Франциска в Аббатство и заточили его в крипте, прямых улик против него не было, нам оставалось только бомбардировать его перекрёстными допросами и ставить богословские подножки, изыскивая повод для казни. Мы уже начали линять, перестали спать ночью и кушать днём от всей этой волокиты, а отец Франциск держался молодцом, правда от темноты и безделия он впал в шизофреническое размножение личности и в ответ на наши вопросы пел из камеры хором, в минуты просветления требуя свидания с Ребеккой.
Людовик ходил кречетом, распустив хвост, и напропалую хвалился, как он силой мышц посрамил языческих демонов, прибавляя: Папа-то, покойник, вовсе и не Папа, а еретик, смутьян и самозванец, в гробу я того Папу видал!" Потолковав с Ребеккой, я узнал тайну отца Франциска-при дворе попик пытался делать политику под себя, подсунув сестру-близнеца Юдифи Людовику, он дождался венценосного брака и принялся шантажировать племянницу. Отравив Папу, ловкач собирался убрать отца Бенедикта и взойти на Римский престол. О Боже, и здесь маньяк...
В одном он просчитался: Людовик и Ребекка по-настоящему любили друг друга, и Император не дал бы в обиду обретённую супругу. Утомившись знурительным мальчиком, отец Бенедикт и я, состряпали хитрую бумажку, согласно которой отцу Франциску было приказано удалиться в Данию для проповеди, и запрещалось возвращаться в земли Франков до полной победы Христианства в отдельно взятой стране, в случае ослушания, отец Франциск лишался всего недвижимого и нательного имущества.
Услышав последний параграф, впечатлительный отец Франциск отдал Богу душу, принял ли Господь этот подарок - вестей покуда нет. Переглянувшись, отец Бенедикт, мать Магдала и я, решили пойти на риск.
Я, с любезною вурдалака, вызвал Людовика на неурочную Мессу, не знаю, что уж взбрело монарху в голову, но войдя в храм, он бухнулся на колени перед алтарём и заявил провокаторским голосом: "Знаешь, Господи, а я не буду принимать в этом храме Причастия, пока не съезжу в Святую землю!"
Но никто не собирался причащать его до смерти. Отец Бенедикт огласил волю Церкви - покойный Папа Григорий Пятый причислен отныне к лику Святых, а Крещение Тора объявляется величайшим деянием во имя Согласия. И Людовик, как паинька, проглотил пилюлю, согласившись с канонизацией "самозванца".
Отец Бенедикт готовился принять Папский венец, воцарилось спокойствие и я затосковал. Заранее я горько простился с архиепископом и матерью Магдалой, и однажды на рассвете потихоньку вывел из конюшен Пипина Каролинга каракового жеребчика-трёхлетку.
И, прощай, Реймс, свирепая лилия долины, апрельская колыбель и гробница Ирмингарды. Евгений провожал меня до перекрёстка Тракта. Прежде, чем расстаться, я, усмехнувшись, посетовал на то, что Карлову корону так и не нашли. Византиец вздохнул: "Эту что ли?"
И достал из-за пазухи драгоценный венец. Всё это время короной не владели ни даны, ни Меровинги, регалия преспокойно лежала у Евгения, он просто не знал, какие страсти кипели вокруг этой вещицы. О, Фортуна! Возвращая ему корону, я подумал: ведь всё только начинается, не вернуться ли? Вернусь!"
Но я направил коня прочь, дважды в один Иордан не входят и старая любовь не годится сегодня. Больше я никогда не видел этих людей и не ведаю их судьбы.
Засим, синьоры потомки, я завершаю свой сумбурный труд и со спокойной душой ожидаю смертного часа или новой дороги, как и положено человеку.
Ибо нет ни язычников, ни христиан, а есть...
Благословленье Божье добрым людям.
Франческо ди Медини
На опушку Фангорна Волки Одина-98 Наверх