Мне кажется, главное у мастеров удалось. Сзади был фон. Плёнка сера-зелёная, как бы вирированная. Серое одноцветное полотнище из вяло копошащихся и вальяжно занятых своими делами людишек, под скрип телег, стук топора в полено, унылые переливы лютни, бряцанье брони они занимались все как один рутиной. И только изредка эта трясина лопалась пузырями стычек и местных провинциальных квестиков. Но благодаря этому серо-бурому, заляпанному окрасу удалось разглядеть с восторгом по настоящему захватывающие события, вспыхивающие на нём. Рыцарь в приближении грязен, ворчлив, голос не изящен а хриплый, со скрежетом расчёсывает рука немытую щетинистую щеку. Одежда под доспехом свалялась и разит потом. На сапоге грязи целый пуд. Но стоит ему разгорячено ворваться на сброшенный мост и разя направо и лево заорать "победа" или "Наварра", например, с каплями крови от разбитой губы и подставляя лицо под солнце, солнце своей смерти, - как на миг из этого болота унылости вырывается самоцвет.

Он неогранён, но всеобщее возбуждении, колотьба пульса от переживания романтики, понимания, что ты вписываешь бессмертной строкой в историю своё имя - гранила его неуклюже и по-свойски; не стёсывала осторожно резцом кору, а срывала её нетерпеливыми пальцами. Кухарь преображался за жаркой выпечкой, лицо врача собиралось у обрубка вырванной случайным ядром ноги, пока воин визжал в канаве, дёргая кровавящейся культёй. Менестрели, усталые и осунувшиеся люди, выступая, стягивали вокруг себя какое-то заразительное веселье, когда ты готов от любой их ужимки захохотать, а капризное сжимание губок героини хватает за сердце… Эти минуты были редки, но поэтому их удавалось выхватить и шальным взглядом.